Представляется очевидным, что в процессах адаптации подавляющего большинства россиян к социальным изменениям ключевую роль играют не публично-правовые институты, позволяющие организовать общественный дискурс и акцентировать его на необходимости институциональных изменений и политических реформ, но, прежде всего, приватные механизмы, максимально дистанцированные от государства. Основной проблемой, поднимаемой в статье, является <em>выявлени</em><em>е</em><em> </em><em>фак</em><em>т</em><em>оро</em><em>в</em><em> </em><em>с</em><em>амоор</em><em>г</em><em>анизаци</em><em>и</em><em> </em><em>граждан </em><em>внутри </em><em>ло</em><em>к</em><em>альных</em><em> </em><em>общно</em><em>с</em><em>т</em><em>ей</em><em> </em><em>и</em><em> </em><em>у</em><em>с</em><em>т</em><em>ойчиво</em><em>с</em><em>ти</em><em> </em><em>воспроизв</em><em>о</em><em>д</em><em>с</em><em>тва</em><em> </em><em>т</em><em>а</em><em>к</em><em>о</em><em>г</em><em>о</em><em> </em><em>э</em><em>лемен</em><em>т</em><em>а</em><em> </em><em>с</em><em>оциальн</em><em>о</em><em>г</em><em>о</em><em> </em><em>про</em><em>с</em><em>тран</em><em>с</em><em>тв</em><em>а</em><em> </em><em>российс</em><em>к</em><em>о</em><em>г</em><em>о</em><em> </em><em>обще</em><em>с</em><em>тва</em><em>,</em><em> </em><em>к</em><em>а</em><em>к</em><em> </em><em>с</em><em>е</em><em>т</em><em>и</em><em> </em><em>взаимопомощи.</em>

<h3 id="text_content_item_2"><strong>С</strong><strong>е</strong><strong>ти</strong><strong> </strong><strong>социальной</strong><strong> </strong><strong>взаимопомощи</strong><strong> </strong><strong>к</strong><strong>ак</strong><strong> </strong><strong>адап</strong><strong>т</strong><strong>ационный м</strong><strong>е</strong><strong>х</strong><strong>анизм.</strong><strong> </strong></h3>

Социальные сети¹ представляют собой совокупность социальных связей и контактов <em>неформально</em><em>г</em><em>о</em><em> </em><em>хара</em><em>к</em><em>т</em><em>ер</em><em>а</em>, выполняющих по отношению к их участникам коммуникативную, информационную, дистрибутивную функции. Такие социальные сети являются формой социальной организации, во многом альтернативной формальной институциональной структуре, представленной государственными и муниципальными органами, учреждениями, корпорациями и другими формальными институциями. Они способны действовать на микроуровне, где не функционирует формально-институциональная структура².

В отличие от традиционных структур микроуровня социума (малых групп и организаций) сеть, по Б. Латуру, обладает набором обязательных признаков, каждый из которых необходимо воспринимать в связи с остальными: а) эмпирически прослеживаемой взаимосвязью между участниками, б) «пустотой» между «узлами» сети – то есть вне пределов непосредственных контактов (иными словами, плотность связей в сети крайне неравномерна), в) постоянными усилиями, предпринимаемыми участниками для воспроизводства социальных отношений. При этом сеть – это только «след, оставляемый движущимся агентом», то есть крайне изменчивое и непостоянное явление [Латур, 2014: 185]. Принадлежность к сетям становится более квалифицирующим признаком для индивида, нежели членство в формальных структурах или даже макрогрупповая идентичность. М. Кастельс отмечает, что сети представляют собой новую модель структурности, отличную от институтов и групп, но и не редуцируемую к агентности. Основой этой структуры становятся интеракции [Castells, 2000].

И все же было бы неправомерно жестко противопоставлять сетевые механизмы организации общества институциональным. И. Штейнберг отмечает, что сети взаимопомощи обладают рядом признаков, позволяющих их рассматривать в институциональном аспекте: 1) наличие потребности в организации совместной деятельности людей для достижения их собственных целей, а также целей и функций всего объединения; 2) устойчивая система социальных связей между элементами сети и организационной структуры, интегрирующей эти элементы в определенную форму отношений, закрепленных в виде социальных ролей и статусов; 3) наличие у акторов определенного набора материальных и моральных ресурсов, социального капитала, которыми они обмениваются, традиций и ритуалов поведения [Штейнберг, 2010: 47].

В отличие от государственных и муниципальных служб и от обычных общественных и политических организаций, сети взаимопомощи как продукт самоорганизации не пересекаются с институтом политической власти, не скованы необходимостью имитировать и рекламировать общественную пользу от своей деятельности или навязывать свои услуги окружающим. Они формируются в глубинах общества на уровне первичных социальных групп. Цель статьи заключается в эмпирической верификации значимости принципа реципрокности (о нем пойдет речь ниже) для воспроизводства таких сетевых образований, функционирования практик взаимопомощи и, в целом, устойчивости местных и локальных сообществ.

<h3 id="text_content_item_7"><strong>М</strong><strong>ето</strong><strong>д</strong><strong>о</strong><strong>логи</strong><strong>я</strong><strong> </strong><strong>иссл</strong><strong>е</strong><strong>дования</strong><strong>.</strong></h3>

Эмпирической базой статьи послужили результаты массового анкетного опроса, проведенного в Белгородской области в октябре–ноябре 2017 г. (<em>N</em><em> </em>= 1000, метод личного анкетирования) по региональной репрезентативной выборке, сбалансированной по полу, возрасту и поселенческому статусу респондентов. В ряде случаев данные сопоставлялись с результатами анкетных опросов 2010 г. (<em>N</em><em> </em>= 996, период проведения: апрель–май) и 2015 г. (<em>N</em><em> </em>= 1002, период проведения: ноябрь–декабрь). Возможность такого сопоставления была обусловлена использованием одинаковых процедур осуществления выборки и частичным сохранением опросного инструментария. В каждом случае выборочная совокупность формировалась с учетом удельного веса каждой квоты в структуре населения региона, рассчитанного по данным статистики. По поселенческому признаку были выделены три группы: городские жители, проживающие в городах с населением свыше 100 тыс. человек, городские жители, проживающие в городах с населением менее 100 тыс. человек и поселках городского типа, сельские жители. Затем в составе каждой из этих групп выделялись четыре возрастные категории: 18–29 лет, 30–39 лет, 40–59 лет, 60 лет и старше. И на заключительном этапе квотирования каждая из территориально-возрастных групп была разделена по гендерному признаку. Непосредственно отбор респондентов осуществлялся анкетерами на основе квотного задания с последующим ремонтом выборки в случае перебора или недобора представителей конкретных квот.

<h3 id="text_content_item_9"><strong>Р</strong><strong>о</strong><strong>л</strong><strong>ь </strong><strong> </strong><strong>реципрокно</strong><strong>с</strong><strong>т</strong><strong>и</strong><strong> </strong><strong>в</strong><strong> </strong><strong>воспроизв</strong><strong>о</strong><strong>д</strong><strong>с</strong><strong>тв</strong><strong>е </strong><strong> </strong><strong>с</strong><strong>ет</strong><strong>е</strong><strong>й</strong><strong> </strong><strong>взаимопомощи</strong><strong>.</strong></h3>

Данные, полученные нами в период с 2010 по 2017 г., свидетельствуют об укреплении индивидуалистических установок в массовом сознании, касающихся стратегий и практик социальной адаптации. Декларация об уповании только на собственные силы и ресурсы в трудной жизненной ситуации является в настоящее время модальной и даже доминирующей для граждан и означает, по большому счету, крах солидаристских деклараций политического руководства различных уровней, которые периодически возникают в политическом дискурсе [Реутов, 2017: 114–115]. Только на самого себя в трудных жизненных ситуациях предпочитают рассчитывать 83,3% опрошенных. В 2010 г. эта доля составляла 58,8%. Население не воспринимает российское государство как социальное, не питает иллюзий насчет его готовности позаботиться о своих гражданах. Доля тех, кто рассчитывает на помощь государственных (муниципальных) органов, остается стабильно низкой (3,7%). Однако этот процесс происходит на фоне традиционно сильных патерналистских ценностей. По замерам Левада-Центра (мониторинг 2001–2018 гг., метод личного интервью), запрос на патернализм и на широкую поддержку со стороны государства в сознании россиян остается ярко выраженным и даже усиливается в состоянии социально-экономической неопределенности. В 2018 г. 62% опрошенных согласились с тем, что государство должно заботиться обо всех своих гражданах, обеспечивая им достойный уровень жизни (в 2017 г. – 52%)³. Таким образом, утверждение индивидуализма в качестве основы дескриптивных жизненных практик совершается на фоне сохранения сильных патерналистских ценностей, традиционных для России, где сильно централизованное государство господствовало над communitas. Наложение этих двух тенденций порождает в сознании людей глубокий социальный диссонанс. Безусловно, рост индивидуалистических установок, помимо разочарования в государстве, подпитывается выросшей у части россиян уверенностью в своих силах и возможностях повлиять на жизненную ситуацию.

Рост декларируемых индивидуалистических установок сочетается с увеличением значимости семейно-родственной взаимопомощи. На помощь членов семьи, родственников рассчитывают 79,4% респондентов (74,7% в 2010 г.) (см. табл. 1). Взаимоисключаемость подобных установок на самом деле является кажущейся. Сочетание индивидуалистических и семейно-родственных ориентаций нужно рассматривать, во-первых, с точки зрения приоритетов. Оба этих источника помощи практически одинаково значимы для жителей региона, но расчет на свои собственные силы буквально на глазах становится фундаментальным основанием жизненных стратегий. И, во-вторых, это сочетание является критериальным для определения доминирующей социальной идентичности и характера социальной дистанции. Если семья и родственники, а также друзья и знакомые (на помощь которых рассчитывают 50,4% опрошенных) для подавляющего большинства россиян – это «свои», с которыми легко идентифицироваться, то все остальные – по большому счету – «чужие». Удельный вес респондентов, рассчитывающих на помощь соседей и коллег по работе, за последние годы заметно снизился [Реутов и др., 2011: 82; Реутов и др., 2017]. На помощь коллег по работе рассчитывают всего лишь 4,4%, соседей – 2,2% опрошенных. Критически низок уровень ожиданий поддержки от руководства организаций (1,7%), что является симптомом неблагополучия внутриорганизационных отношений в целом.

Полученные данные позволяют отметить усиление тенденций к «атомизации» регионального (и российского) социума и однозначного приоритета «сильных» связей⁴ в адаптационном функционале социальных сетей. Косвенным подтверждением доминирования коротких радиусов социального взаимодействия и ответственности в России в целом являются результаты проводимого Левада-Центром мониторинга субъективно воспринимаемой зоны личной ответственности и влияния. Если ответственность за то, что происходит в семье, ощущают 91% респондентов (из них «в полной мере» – 63%), то применительно к ситуации на работе – 41% («в полной мере» – 16%), в доме, во дворе – 36% («в полной мере» – 13%), в городе, районе – 14% («в полной мере» – 5%), в стране – 9% («в полной мере» – 4%) (данные 2017 г., метод личного интервью)⁵.

Анализируя процесс образования и функционирования социальных сетей, а также сопоставляя участие в них с принадлежностью к формальным институтам (от государства до корпораций), следует обратить внимание на принципиальный момент. Сколько-нибудь устойчивые сетевые интеракции не могут осуществляться вне разделяемого их акторами принципа целесообразности и субъективной выгоды включенности в них.

Практически все последователи сетевой теории в качестве ключевого механизма формирования и воспроизводства относительно прочных и устойчивых сетей взаимопомощи рассматривают <em>реципрокно</em><em>с</em><em>ть</em>. С.Ю. Барсукова анализирует реципрокность с точки зрения передвижения материальных благ между домохозяйствами в виде даров и основного перераспределительного механизма сообщества [Барсукова, 2004]. Вместе с тем реципрокность не является аналогом эквивалентности ресурсов, подлежащих обмену. Для значительного числа интеракций (между друзьями и родственниками) характерно стремление участников к элиминированию «рыночных» мотивов.

Под реципрокностью в настоящем исследовании понимается принцип межличностных и социальных отношений, предполагающий наличие явных и латентных взаимных обязательств их участников. В большей части научных источников реципрокность отмечается в качестве атрибута «горизонтальных», то есть не связанных с доминированием и подчинением сторон (политическая и корпоративная власть и др.) отношений. В условиях дисбаланса ресурсов и возможностей сторон реципрокность отходит на второй план, хотя и не «отменяется» полностью. Однако чем выше потенциальная заинтересованность сторон, тем более востребована реципрокность, которая из абстрактного принципа приобретает характер нормы.

Рассмотрим две близкие по форме классификации отношений реципрокности. В классификации Салинса, проводимой в зависимости от объема взаимных обязательств, выделяются три формы реципрокности: <em>обобщенна</em><em>я</em>, <em>сбалансированна</em><em>я</em><em> </em>и <em>не</em><em>г</em><em>ативна</em><em>я</em>. Обобщенная реципрокность возможна в близких отношениях, при которых один актор, давая что-либо другому, не ждет обязательных ответных действий. Однако в данном случае «донором» предполагается ответная реакция в виде психоэмоциональной отдачи или явно или латентно декларируемой уверенности в прочности отношений. Сбалансированная реципрокность основана на обмене ресурсами приблизительно равной ценности. Негативная реципрокность характерна для отношений, направленных на получение каких-либо благ без намерения ответных действий. То есть это уже некое пограничное состояние отношений, в строгом смысле слова выходящее за пределы реципрокности [Sahlins, 1999].

При классификации Штегбауэра, основанной на характере ожиданий контрагентов, выделяются четыре формы реципрокности: 1) прямая («чистая») – отношения, основанные на принципе эквивалентного обмена; 2) обобщенная – услуга, которая оказывается без надежды на прямую компенсацию; 3) реципрокность статусно-ролевых отношений, при которых каждый берет и отдает, в зависимости от выполняемой социальной роли (например: врач – больной); 4) реципрокность социальных экспектаций – люди знают, чего им ожидать от других, в зависимости от их статусов [Stegbauer, 2002: 31].

<h3 id="text_content_item_18"><strong>Ин</strong><strong>т</strong><strong>енсивно</strong><strong>с</strong><strong>т</strong><strong>ь</strong><strong> </strong><strong>и</strong><strong> </strong><strong>х</strong><strong>арак</strong><strong>т</strong><strong>е</strong><strong>р</strong><strong> </strong><strong>обмена</strong><strong>:</strong><strong> </strong><strong>сбалансированна</strong><strong>я </strong><strong>(прямая</strong><strong>) </strong><strong> </strong><strong>и</strong><strong> </strong><strong>обобщенная </strong><strong>реципрокно</strong><strong>с</strong><strong>т</strong><strong>ь</strong><strong> </strong><strong>в</strong><strong> </strong><strong>практи</strong><strong>к</strong><strong>а</strong><strong>х </strong><strong> </strong><strong>взаимопомощи</strong><strong>.</strong></h3>

Анализ полученных в 2017 г. данных показал, что в региональном сообществе (а с некоторыми оговорками этот тезис можно экстраполировать и на все российской общество) фамилистические, приватные механизмы социальной адаптации устойчиво превалируют над публично-институциональными. Взаимопомощь в пределах «сильных» связей является социальной нормой или, по крайней мере, декларируется в качестве таковой: 80,6% опрошенных считают, что необходимость помогать родственникам и знакомым является «нормой отношений между людьми», 16% допускают оказание помощи, если их об этом попросят, и лишь 2,1% считают, что каждый должен решать свои проблемы сам, поскольку «такая помощь лишь расслабляет и поощряет к иждивенчеству». Для сравнения: инициативную помощь незнакомым людям признают нормой 26,8% опрошенных, еще 51,7% считают ее возможной в случае соответствующей просьбы, а 13,8% респондентов являются противниками такой помощи.

Семья и родственники, а также друзья являются ключевым источником ресурсов (кроме заработной платы и социальных выплат), необходимых для экономической и социальной устойчивости домохозяйств. Распределение ответов на вопрос «Если вы оказались в трудной ситуации, на чью помощь вы в первую очередь рассчитываете?» (можно было дать не более трех вариантов ответа), свидетельствует о наличии достаточно узкого круга лиц, на которых респонденты безусловно могут рассчитывать: на самого себя (83,3%), членов семьи, родственников (79,4%), друзей и знакомых (50,4%). Напротив, на помощь коллег по работе рассчитывают лишь 4,4% опрошенных, соседей – 2,2%, государственных органов (учреждений) – 3,7%.

В нашем исследовании в качестве основных источников и адресатов адаптационных ресурсов фигурировали: родители, взрослые дети, другие родственники (семейно-родственный кластер), друзья, соседи, коллеги по работе (учебе), знакомые. Среди параметров функционирования практик взаимопомощи были выделены два ведущих – вовлеченность и интенсивность. Вовлеченность характеризует долю респондентов – участников соответствующих практик; интенсивность – частоту обменов ресурсами. Следует также отметить, что вовлеченность в практики взаимопомощи была также детализирована по направленности трансфера ресурсов – получение/оказание помощи.

Наибольшим охватом характеризуются практики взаимопомощи, функционирующие на основе дружеских отношений: 87,7% опрошенных указали, что за последний год или два оказывали помощь своим друзьям, а 81,8% – что получали помощь от своих друзей. На втором месте по степени вовлеченности находятся сразу две группы практик взаимопомощи: 1) источником и адресатом помощи в которых являются родители, и 2) образованные на основе иных родственных связей. Так, 82,5% респондентов за последний год или два помогали своим родителям, и 77,1% получали от них какую-либо помощь. В отношениях с родственниками соответствующие доли составили 81,5 и 78,1%.

Уровень вовлеченности в практики взаимопомощи с коллегами по работе (учебе) по направлению оказания помощи составил 75,2%, получения помощи – 67%. Затем следуют практики взаимопомощи, функционирующие на основе знакомства: 70,3% опрошенных оказывали помощь своим знакомым, 59,8% – получали ее. Практиками взаимопомощи в соседских сетях были охвачены по линии оказания помощи 61,3%, получения – 52,3%. Наименьшим охватом характеризуются практики взаимопомощи, второй стороной которых являются взрослые дети – прежде всего, по причине относительной немногочисленности соответствующей группы респондентов.

Приведенные данные показывают интересную особенность субъективного восприятия ресурсных обменов. Во всех этих случаях респонденты отмечают, что дают они больше, чем получают. И эта особенность фиксируется нами не впервые. В исследовании 2011 г. все выглядело абсолютно так же [Реутов и др., 2011: 140–174]. Таким образом, большинство участников сетевых обменов считает необходимым подчеркнуть собственную значимость (даже незаменимость) в сетях взаимопомощи, в которые они вовлечены.

При этом разница тем больше, чем «слабее» связи. Если в контактах со взрослыми детьми на оказание помощи им указывают 53,9% респондентов, а на получение помощи от них – 52,1% (практически – паритет), то в отношениях со знакомыми эти доли составляют 70,3 и 59,8% соответственно (рис.).

На первый взгляд, именно в отношениях, которым респонденты склонны придавать большее значение (и в силу объективной значимости их ресурсного потенциала, и в силу социокультурных предписаний), более тщательно фиксируется соблюдение принципа реципрокности. Однако исключение из процесса анализа респондентов, не имеющих родителей или взрослых детей, а также использование параметра интенсивности дает совершенно иную иерархию социальных сетей взаимопомощи. По мере концентрации инструментария на особенностях ресурсных обменов выясняется также, что их реципрокность далека от рыночной рациональности. Оказывается, что наиболее интенсивный обмен ресурсами характерен для общения со взрослыми детьми. О том, что раз в неделю и чаще оказывают им помощь, заявили 61,5% респондентов, имеющие взрослых детей, и получают помощь от них – 35,3%. На втором месте по интенсивности ресурсных обменов оказались родители: 57,2% оказывали им помощь раз в неделю и чаще, 37,3% – получали. Все остальные векторы источников и адресатов ресурсных обменов существенно уступают по интенсивности указанным. Так, интенсивная помощь друзьям практиковалась 27,2% респондентов, получение помощи от них – 18,2%; коллегам по работе (учебе) – 26,2 и 18,2% соответственно; родственникам – 17,6 и 9,5%; знакомым – 10,7 и 6,4%; соседям – 8,3 и 4,9%.

Только относительно взрослых детей и родителей оказание помощи получило модальное значение: «чаще, чем раз в неделю»: 40% в отношении первых и 37,6% в отношении вторых. Применительно ко всем остальным адресатам модальное значение частоты оказания помощи было – «несколько раз в год»: другим родственникам несколько раз в год оказывали помощь 41,8% опрошенных, соседям – 40,7%, знакомым – 40,2%, друзьям – 34,6%, коллегам – 30,7%. Модальная частота получения помощи «чаще, чем раз в неделю» не была зафиксирована ни по одному из типов контрагентов. Даже в отношении родителей и взрослых детей в качестве модальных доминируют значения «раз в месяц» (25,6 и 26,9% соответственно) и «несколько раз в год» (26,9 и 24,9%).

Разброс в долях респондентов – доноров и реципиентов помощи раз в неделю и чаще варьирует от 3,4 п.п. (в отношении соседей) до 26,2 п.п. (в отношении взрослых детей). Таким образом, величина разрыва между долями респондентов, предоставляющих и получающих помощь с высокой частотой и регулярностью, определяется или является индикатором силы связи – наибольшая субъективная неравномерность наблюдается в интенсивности оказания и получения помощи взрослым детям и родителям.

То есть, если рассуждать предельно рациональными категориями, эта помощь либо оказывается авансом, либо является своего рода отсроченным платежом. Однако дальнейший анализ данных настоящего исследования показал, что субъективно практики взаимопомощи в рамках семейно-родственных сетей строятся по большей части без явного учета взаимности обязательств (по К. Штегбауэру – в рамках обобщенной реципрокности): оказывая помощь родителям или взрослым детям, респонденты в основном не задумываются (или не признаются в этом) о возможности получения ответной услуги в ближайшем или отдаленном будущем – на это указали 70,3 и 71% опрошенных соответственно. Сторонников сбалансированной реципрокности намного меньше – среди тех, кто помогает родителям, на такой же объем помощи рассчитывают 14,9%, взрослым детям – 8,6%. Значительная доля респондентов (14,9%), осуществляющих ресурсные трансферы взрослым детям, надеется на ответную реакцию, но в меньшем объеме. Таким образом, отношения со взрослыми детьми характеризуются наиболее высоким уровнем заявленного альтруизма.

В большей степени, но также весьма умеренно, сбалансированная (прямая) реципрокность свойственна ситуациям оказания помощи другим родственникам. Но и здесь 59,3% опрошенных не рассчитывают на ответные трансферы (получить эквивалентный объем ресурсов надеются 23,9%).

Во всех остальных случаях реципрокные ожидания выше, но не радикально. При этом нельзя сказать, что сбалансированной реципрокностью характеризуются только ожидания в пределах «сильных» связей. Так, наиболее выраженный характер они имеют применительно к отношениям с коллегами по работе (учебе): 37% опрошенных рассчитывают на ответную помощь в том же объеме и 3,5% надеются получить больше. Однако и в дружеских отношениях 36,2% хотят получить эквивалент отданному, и 3% рассчитывают на большее (табл. 2).

Ситуация кардинально меняется, когда речь заходит об установках респондентов в ситуации получения помощи. И здесь уже взаимные обязательства приобретают характер модальной установки. В отношении родителей и взрослых детей эти обязательства приобретают повышенный уровень, в отношении прочих контрагентов – имеют характер прямой реципрокности. Отсутствие у себя обязательств по оказанию ответной услуги демонстрирует лишь небольшая часть респондентов – от 4,6% в отношении родителей до 11,8% в отношении знакомых. При этом параллельно увеличению «силы» связей растет доля тех, кто считает необходимым для себя оказать ответную услугу в большем объеме (от 8,3% в отношении знакомых до 76,9% в отношении родителей) (табл. 3).

Таким образом, если в ситуации оказания помощи между «силой» связей и установкой на реципрокность не было жесткой и линейно выраженной зависимости, то при получении помощи такая зависимость уже появляется. Во-первых, по мере усиления связи растет выраженность установки на обязательства. Так, оказание ответной помощи родителям является обязательной с точки зрения 91,4% опрошенных, взрослым детям – 88,5%, другим родственникам – 83,7%, друзьям – 81,6%, соседям – 70,9%, коллегам – 75,6%, знакомым – 70%. Во-вторых, по мере усиления связи повышается уровень альтруизма, выраженный в принятии на себя повышенных обязательств (табл. 3): 76,9% считают необходимым помогать родителям в большем объеме, нежели родители им, а в отношении знакомых такой ответ дали лишь 8,3%. В-третьих, снижается неопределенность в установках – в отношении объема ответной помощи родителям затруднились с ответом 4% опрошенных, знакомых – 18,2%.

<h3 id="text_content_item_34"><strong>М</strong><strong>о</strong><strong>тиваци</strong><strong>я </strong><strong> </strong><strong>обмен</strong><strong>а</strong><strong> </strong><strong>ресурсами</strong><strong>.</strong></h3>

<strong> </strong>Углубленный анализ мотивации сетевого обмена ресурсами при прямой и обобщенной реципрокности показал, что по отношению к родителям, детям и другим родственниками наиболее существенную роль играют мотивы эмоционально-ценностного и экзистенциального характера. Главные мотивы помощи родителям: «эти люди мне дороги и я не могу им не помочь» (67,4% опрошенных) и «я не могу оставить их в беде» (56%). Те же самые мотивы доминируют в отношении взрослых детей (60,6 и 52,9% соответственно) и других родственников (43,6 и 42,7%). Мотивация, связанная с расчетом на ответную помощь («помогая, я могу рассчитывать на ответную помощь или поддержку»), находится на третьем месте по значимости: в отношении родителей ей руководствуются 27% респондентов, взрослых детей – 24,8%, других родственников – 25,4%.

Достаточно слабо в «сильных» связях выражен мотив возвращения ранее оказанной услуги. Помогают «потому, что они помогали мне раньше»: родителям – 8,8%, взрослым детям – 2,8%, другим родственникам – 12,5%.

При оказании помощи друзьям на первый план, согласно результатам исследования, выходит принцип взаимности: 40,5% опрошенных заявили, что, оказывая помощь, рассчитывают при этом на ответную поддержку. Сюда же следует отнести и 16% тех, кто, помогая друзьям, благодарит таким образом за ранее оказанную услугу. Эмоционально-ценностная и экзистенциальная мотивация также достаточно выражена, но гораздо слабее в сравнении с семейно-родственными сетями взаимопомощи: о том, что «эти люди мне дороги и я не могу им не помочь», сказали 31,7% респондентов, и «я не могу оставить их в беде» – 38,6% (табл. 4).

В отношении контрагентов в пределах «слабых» связей эмоционально-ценностные и экзистенциальные мотивы еще более элиминируются, а принцип реципрокности приобретает доминирующее значение. В особенной степени это характеризует отношения с коллегами и соседями: 42,4% помогают коллегам, рассчитывая на ответную помощь, и еще 21,7% – оказывая ответную услугу; в отношении помощи соседям аналогичной мотивации придерживаются 41,5 и 27,3%.

Мотивация самоутверждения, ощущения собственной значимости не включается респондентами в число ведущих ни в одном из типов сетей взаимопомощи, равномерно распределена по ним. Это касается и чисто альтруистической мотивации, связанной с самосовершенствованием (кроме отношений со взрослыми детьми, в которых она снижена), а также мотивов, связанных с чувством долга и опасением общественного порицания.

<h3 id="text_content_item_40"><strong>Заключение</strong><strong>.</strong></h3>

По результатам проведенного исследования можно констатировать, что «сильные» связи продолжают доминировать в качестве ведущего адаптационного ресурса домохозяйств. Лишь семейно-родственные и дружеские сети признаются подавляющим большинством респондентов в качестве потенциального адресата обращения за помощью в трудных жизненных ситуациях. Здесь нужно сделать оговорку, касающуюся отношений с другими родственниками (кроме родителей и взрослых детей). Если ресурсные обмены с родителями и взрослыми детьми характеризуются очень высокой степенью интенсивности, то соответствующие контакты с другими родственниками существенно уступают в этом отношении дружеским и даже профессиональным сетям взаимопомощи. Ресурсный потенциал родственных сетей (за исключением прямой линии родства) имеет «спящий» характер и ориентирован на экстраординарные случаи.

Ресурсные обмены в рамках «слабых» связей (с соседями, коллегами по работе, знакомыми) также актуальны для большинства (от 50 до 75%) россиян, однако по своей интенсивности и субъективной значимости они значительно уступают близкородственной и дружеской взаимопомощи.

Анализ полученных данных показал, что в ситуации оказания помощи большинство респондентов не рассчитывает на эквивалентный объем ответных услуг, и эта установка тем менее выражена, чем сильнее связь между контрагентами. Так, меньше всего прямая (сбалансированная) реципрокность выражена в ситуации оказания помощи родителям и взрослым детям и более всего – друзьям и коллегам. Напротив, получая помощь от близких родственников, большинство респондентов считает необходимым вернуть ее в большем объеме. В констатации реальных практик взаимопомощи отчетливо просматривается акцентирование респондентами своего большего вклада в отношения с контрагентами – тем большего, чем сильнее связь между ними, причем, не только по формальным признакам статуса, но и по ее интенсивности. Такого рода установки и практики, предполагающие замещение ресурсного компонента взаимодействий эмоциональным, характерны для обобщенной реципрокности. В остальных типах отношений – за пределами близкородственных – доминирует установка на сбалансированную реципрокность – получая помощь, от 50 до 57% респондентов думают об эквивалентной отдаче. В мотивации взаимопомощи установка на сбалансированную реципрокность явно доминирует в таких сетях, как отношения с соседями и коллегами. В отношениях с друзьями она уравновешивается эмоционально-ценностными и экзистенциальными мотивами, которые, в свою очередь, становятся доминирующими в семейно-родственных связях.

Таким образом, принцип реципрокности является системообразующим в различных типах сетей взаимопомощи, а сама реципрокность – социальной нормой. Однако в родственных связях (особенно в близкородственных) она имеет эмоционально-психологическую, ценностную подоплеку и непременным образом включает в себя альтруизм и самоотдачу. Во всех остальных сетях взаимопомощи соблюдение некоего баланса в ресурсных обменах является условием их стабильного функционирования.